После утренних тренировок Миямото Мусаси спал, сидя на своем почетном месте в большом Зале Задумчивости. Створки на окнах были подняты, и приятный ветерок легко поигрывал складками одежды спящего мастера, как называли опытного фехтовальщика, не знавшего поражений и почти постоянно пребывающего в полудремотном состоянии. Но это не было усталостью старого человека, прожившего долгую и трудную жизнь. Только ближние ученики, посвященные в тайны искусства иайдо, знали истинную цену этому «сонному состоянию».
Путь меча Миямото Мусаси начал постигать еще в раннем детстве. От своего отца, известного фехтовальщика, он воспринял азы этого искусства. Но отец быстро отослал от себя Миямото, полагая, что больших успехов его ученик-сын достигнет, обучаясь у других мастеров. И будущий спящий мастер ушел в мир и стал по крупицам собирать те элементы, которые, будучи соединенными воедино и пропущенными через сито многолетнего опыта, формируют нечто, имя которому – Мастерство.
Мастер научился отражать удары, приходящие в любое время суток и с любой стороны, отражая их тем, что было под рукой, или уклоняться от неповторимой встречи с мечом. Он умел фехтовать, передвигаясь по тонкому брусу, на какой бы высоте тот ни был расположен. Наконец, Мусаси познал искусство фехтования двумя мечами и получил высшее звание мастеров искусства быстрого меча – ретодзекай. Многому научился Мусаси у своих наставников, не меньшему научила его долгая и многотрудная жизнь, полная бесконечных тренировок, поединков и сложных испытаний. Когда же он сам стал учителем, то, продолжая по воле отца традицию семьи, подготовил немало блестящих мастеров.
Мусаси знал, что истинного мастерства смог достичь только тогда, когда увидел успехи своих учеников в постижении искусства фехтования. Именно это доказывало жизненность и правильность выбранной системы обучения, системы, разрабатываемой им в течение всей жизни. Именно тогда и появились у Миямото Мусаси навыки «сонного бодрствования», когда до предела обостренное чувство харагэй управляло его внешними помыслами, действиями, жестами и в то же время не мешало внутренним размышлениям и самосовершенствованию.
Миямото вспомнилось, как когда-то давно к нему пришел один из очередных учеников. Это был самурай, уже неплохо владевший мечом. Но Мусаси заставил его выполнять только черновую работу, наряду со слугами в доме. А через несколько лет начал, подкравшись сзади, наносить ученику неожиданные удары учебным мечом, веником, веточкой или любым предметом, попавшимся под руку. Вначале молодой самурай пропускал все удары, которые настигали его днем и ночью, во время работы или приема пищи. Но постепенно он научился уклоняться от ударов или старался защититься от них подручными предметами. И вот однажды ученик сам решился напасть на учителя. Ученик подкрался к Мусаси в тот момент, когда тот следил за приготовлением пищи. Мусаси, сняв крышку с котла, помешивал ароматное варево длинной ложкой-мешалкой. Именно в этот момент ученик, подкравшись к учителю сзади, обрушил на голову мастера учебный меч.
Но Мусаси, не прекращая помешивать пищу в котле, отразил удар, прикрывшись крышкой от котла, и сильным ударом ноги отбросил своего незадачливого ученика далеко в угол. А когда тот, опомнившись, хотел подняться, то внезапно отпрянул и застыл, увидев над собой ложку-мешалку, наполненную огненным варевом, которое в данное мгновение было пострашнее боевого меча. Ученик-самурай получил наглядный урок искусства харагэй, делающего наставника практически неуязвимым.
Мысли наставника часто возвращались к тому, что на овладение всем комплексом умений и навыков требуется много десятилетий кропотливого труда, тренировок тела, совершенствования техники и укрепления духа. Да и границ всего комплекса еще никто не обозначил. Как бы хотелось сократить этот период хотя бы на десятилетие, а может, и больше. Тогда выигранное время могло бы пойти на дальнейшее совершенствование. И это накопленное рядом поколений совершенство позволило бы сделать новый качественный скачок и вознести искусство владения мечом на новую ступень.
В противном случае ученики будут только старательно копировать учителя, слепо подражая ему, и это в конце концов приведет вырождению. Таковы законы искусства: мастерство выхолащивается и приходит в упадок, если виртуозному владению техникой не сопутствуют богатое внутреннее содержание и духовное совершенство. А это означает смерть школы и упадок искусства, утрату традиции и невозможность передать ее будущим поколениям.
Уголки губ Мусаси чуть приподнялись в слабой улыбке – он опять вспомнил, как принял его отец после долгого обучения в других школах. Он не стал расспрашивать сына, уже ставшего мастером, о премудростях, почерпнутых у известных мастеров. Отец пристально посмотрел в лицо сына, а затем поклонился ему так, как кланялся мастерам, равным ему по уровню владения школой. И этот поклон отца, признавшего в Миямото мастера, был самым дорогим подарком для молодого тогда еще Мусаси.
Годы унесли с собой многое, но взгляд отца постоянно напоминал Миямото о том скрытом от многих, но важном для посвященных искусстве выявлять мастера по мельчайшим признакам, по характеру осанки, по взгляду, выражению лица и голосу.
Ученики давно просили наставника написать труд, в котором бы он обобщил свой огромный опыт. Но Миямото все никак не мог взяться за кисть. Трудно было объяснить, чего не хватало ему для того, чтобы начать труд: мастера, близкого ему по уровню владения мечами, большого горя или большой радости? Не было какого-то нового и сильного ощущения, которое бы могло послужить толчком к давно задуманной работе.
Наставник спал тем приятным сном, который приходит к человеку, умеющему работать и знающему цену отдыху и расслаблению. Однажды один из молодых учеников, убирая зал после тренировки, приблизился к спящему Мусаси и подумал: «Вот сидит великий мастер, но я могу приблизиться и незаметно зарубить его». В то же мгновение сверкнувший клинок катаны чуть не обезглавил незадачливого ученика. Мастер оглядел зал и, увидев своего воспитанника, вложил меч в ножны, тихо сказал: «Кажется, впервые чувство опасности подвело меня».
Только через несколько лет ученик осмелился поделиться с наставником своими впечатлениями от увиденного и подтвердить, что чувство опасности никогда не подводило мастера: мысль, родившаяся в голове ученика, мгновенно отразилась в сознании наставника, как луна мгновенно отражается в зеркальной глади абсолютно спокойного озера.
Мусаси дремал, испытывая приятное ощущение спокойного одиночества, помогающего осмыслить высшие идеи бытия. Мастер очень любил это время после утренних тренировок, когда ученики, получив задание, расходились по разным углам большого сада, осмысливая поставленные перед ними задачи и отрабатывая сложные элементы новых техник.
Внезапно характер сна изменился, и Миямото ясно почувствовал, что он в зале не один, чувства опасности не было, но он явно был не один. Наставник увидел мальчика, стоявшего в почтительной позе в некотором удалении от почетного места и державшего в руках свиток, привязанный к молодой сосновой веточке. «Как он мог проникнуть? Полный сад учеников и слуг, система сигнальных колокольчиков… – подумал мастер. – Он преодолел все препоны, и лишь благодаря харагэй я ощутил его приближение!» Хозяин внимательно оглядел гостя. Это был мальчик лет десяти – двенадцати, маленький, худой, одетый в платье монаха.
Лицо его выдавало китайское происхождение. Одет он был бедно, но поза и взгляд показывали, что маленький монах знаком с правилами поведения в обществе. Изображение мальчика слегка светилось в сонном мареве, что придавало ему некоторое сходство с маленьким бодхисатвой. Мусаси слегка кивнул, мальчик поклонился, приблизился, опустился на колени, еще раз поклонился и протянул веточку с привязанным к ней посланием. Развернув свиток, мастер увидел каллиграфически выведенные иероглифы, говорившие о большом умении автора в области изящного письма. Послание на китайском языке гласило:
«Во многие страны распространилась слава о Вашем великом умении в постижении Пути меча. Ваше искусство высоко и совершенно. Но не откажите жалкому последователю великого учения Будды, изведавшему все превратности Пути, в возможности предстать перед Вами и нижайше просить Вас о великой милости – позволить стоять с Вами на одной площадке для фехтования и постигать свет учения из Ваших рук. Прошу также не гневаться на меня, ничтожного, но осмелюсь просить Вас о еще одной милости. Смиренно прошу разрешения внимать Вам и ответить Вашему искусству ретодзекая посредством бумажного веера». Далее следовали стихи:
Сад мой весенний
Ветка цветущая сакуры
Склонилась над камнем
Миямото закончил чтение и оторвал взгляд от свитка. Маленький слуга все так же стоял на коленях, почтительно ожидая ответа.
– Кто твой господин? – услышал Мусаси свой голос.
Но странный гость закрыл рот рукой, давая понять, что лишен дара речи, затем молитвенно сложил руки и поклонился. Миямото дважды хлопнул в ладоши и посмотрел на немого мальчика, который явно не слышал звука хлопков. Почти моментально вбежал слуга, которому хозяин продиктовал краткий, но изысканный ответ, приглашая странного монаха из далекого Китая посетить его жилище. Немой мальчик почтительно, стоя на коленях, принял свиток и, бережно держа его перед собой, растворился в сонном мареве ночи.
Мусаси долго осмысливал происшедшее. Просьба монаха фехтовать против двух разящих мечей бумажным веером была странной. Возможно, пришелец из Китая не знал, что другое имя Миямото Мусаси было Мастер, отрубающий головы. Правда, так Мусаси чаще называли недоброжелатели, которые не осмеливались вызвать его на поединок, но втайне завидовали его мастерству.
Как-то в далекой молодости четверо таких завистников устроили Мусаси засаду в саду одного из монастырей, где Миямото любил прогуливаться после бесед с духовным наставником. Самураи решили напасть на задумавшегося Мусаси одновременно с четырех сторон и убить. Миямото проводил медитацию кин-хин – его ноги в гета равномерно передвигались мелкими шажками на полступни, а глаза были полуприкрыты. В какой-то момент Мусаси вдруг взорвался короткой серией движений «полет бабочки». И только стряхнув с меча кровь, огляделся и увидел четыре обезглавленных тела, лежавшие у его ног и продолжавшие сжимать теперь уже бесполезные мечи.
Мастер пригласил к себе гостя прямо сейчас, не откладывая встречу, ибо это могло послужить поводом для мысли, что старый мастер удивлен посланием и ему надо время для подготовки к встрече. Хозяин спокойно, без тени волнения ожидал гостя, а сновидение, подчиняясь своим непредсказуемым законам, рисовало в сознании мастера картины исполнения дебана-вадза – техники опережающего удара. Эта техника относилась к высшему разделу. Она была воплощением высокого принципа чистоты, принципа Луна в воде – принципа мгновенного отражения. Чаще всего начало атаки можно было уловить по малейшим изменениям во взгляде и дыхании соперника. Конечно, колебания складок одежды, дыхание и другие малозаметные проявления были немаловажны, но глаза были тем главным зеркалом, в котором отражалось все, что произойдет мгновение спустя. По малейшим изменениям взгляда можно было определить момент начала атаки и ответить на нее своим более эффективным движением.
Мусаси приказал слугам и помощникам доложить о приходе гостя и сразу пригласить его в зал. Но монах появился так же внезапно, как и его слуга. Он как будто нарисовался из воздуха и, выйдя на середину зала, вежливо поклонился Мусаси. Легкий светящийся ореол окружал фигуру гостя, придавая ей некую воздушность и бестелесность.
На вид монаху было лет тридцать, не более. Одет он был скромно, телосложение не выдавало в нем большой силы. Выглядел он обычным, самым обычным человеком. Во время службы в любом буддийском храме он ничем не выделялся бы из общей массы монахов. Немой мальчик-слуга стоял несколько позади и сбоку от своего господина и держал в руках красивый бумажный веер, на белой поверхности которого был начерчен иероглиф Дао – Путь мироздания. Монах поклонился и, приблизившись, передал Мусаси маленький свиток. Это была поминальная записка – письмо, в котором автор просил не ставить в вину сопернику свою смерть в поединке. Мусаси достал из шкатулки свою того же содержания записку и положил ее рядом с запиской китайца. Теперь все формальности были соблюдены, и оба мастера готовы были продемонстрировать свое искусство.
Сознание Мусаси отражало происходящее, как ровное зеркало, и он видел все своими глазами и одновременно как бы со стороны, что создавало необычное ощущение двойного присутствия. Слуга передал китайскому мастеру веер, а Миямото обнажил оба свои меча. Кроме вечно молчащего слуги монаха, в зале никого не было.
Соперники вышли на середину зала и замерли друг против друга. Один держал в руках два меча: большой, предназначенный в основном для атакующих действий, и малый, используемый прежде всего для защиты от оружия противника. Второй застыл, зажав между пальцами вытянутой руки бумажный веер с сакральным иероглифом. Оба смотрели друг другу в глаз и не двигались. Так прошло довольно много времени, но ни один из мастеров не сделал ни малейшего жеста, не отвел взгляда. Казалось, что это два изваяния замерли в единой скульптурной композиции, ибо нельзя было уловить даже признаков дыхания.
Поняв, что ни один из них не сделает первого необоснованного движения, оба соперника отступили шаг назад и закружили по залу, демонстрируя тай-сабаки – искусство перемещения, уходов, лавирования. Китаец выдвинул несколько вперед руку с веером, и в то же мгновение острие большого меча, описав в воздухе замысловатую траекторию, мелькнуло над веером, и маленький тонкий лоскут отделился от бумаги и, кружась, плавно опустился на пол зала.
Глядя на себя со стороны, Мусаси не без удовлетворения констатировал, что его двойник, вступивший с ним в единоборство, оказался на высоте и смог изящно продемонстрировать уровень своего мастерства. Миямото видел недостатки и слабые места в стойке и форме передвижения монаха и, почувствовав момент проведения атаки, нанес серию разящих ударов. Здесь были и «полет бабочки», и «мельница», и двойной скрестный удар, и удар, секущий на двух уровнях.
Но китаец, то исчезая, то появляясь вновь, ускользал от ударов и после серии атак все так же представал перед своим грозным соперником, несколько выставив вперед руку с веером. Мусаси вновь почувствовал момент и провел новую серию ударов. Несколько раз он чувствовал, что острие его меча сечет ткань одежды монаха, но достичь большего пока не удавалось. Веер плясал перед глазами, закрывая часть поля зрения и не давая возможности уловить уход соперника. Но Мусаси сам прекрасно владел техникой работы с боевым веером и спокойно обрабатывал своего соперника, бесстрастно фиксируя его слабые места и промахи. Мастер хорошо видел себя со стороны. Строго оценивая свои действия, он не мог найти в них никакого изъяна. Все движения были экономны и изящно отточены.
Сновидение полностью занимало мастера. Неожиданно он услышал далекую музыку – играла флейта и малый барабан отбивал ритм. Звуки этих инструментов были хорошо знакомы любому человеку его круга. Они воодушевляли, придавали новые силы, окрыляли. Мусаси обрушил новый каскад изощренных ударов на этого светящегося человечка. Нет, у него не было злобы или страстного желания изрубить монаха на куски. Мусаси отлично знал, что появление подобной мысли сбивает общий настрой поединка, нарушает правильный ритм дыхания, заметно убавляет силы и прибавляет несоизмеримо больше усталости. А самое главное – притупляется чувство интуитивного предвидения, составляющее незримый стержень искусства.
Вновь и вновь мечи «спящего мастера» секли лоскуты на одежде фехтовальщика веером, но сделать большее ему было не под силу. Внезапно во время одной из атак Мусаси почувствовал, что монах перехватил его движение, схватив большой меч поверх его кисти, и в то же мгновение мастер, описав дугу, упал на пол. Он не услышал звука падения – сон сделал его беззвучным, но чувство полета Миямото ощутил намного острее, чем наяву. Возможно потому, что наяву мастера давно уже никто не бросал. Мусаси мгновенно оказался на ногах, сделал круговой взмах обеими мечами, отсекая пространство вокруг себя, и в то же время почувствовал легкий шлепок веером по затылку. Мусаси отскочил, сделал несколько защитно-контратакующих движений своим смертоносным оружием, но почувствовал новый шлепок, теперь по щеке.
Мусаси не видел своего соперника, но ощущал его близкое присутствие и направлял свои атаки в те места, куда соперник должен был перемещаться. Появление новых лоскутов одежды монаха свидетельствовало о правильности выбранного мастером направления. Но шлепки вновь и вновь настигали его лицо, шею, затылок, преследуя, словно стая обозленных пчел из растревоженного улья, когда можно найти спасение только в воде. В воде! Мусаси мгновенно изменил стиль работы, и шлепки перестали его беспокоить. Монах опять оказался в поле его зрения. Одежда китайца теперь скорей походила на лохмотья, но выражение лица и поза с выставленной вперед рукой с веером остались прежними.
Мягкий стиль «обтекающей воды» гармонично вписывался во все происходящее во сне, но монах вновь стал доставать Мусаси своим веером. Это не выводило мастера из равновесия, но работать становилось все труднее. Движения сделались тяжелыми, а руки и ноги – ватными.
«Непонятный сон», – подумал Миямото, видя со стороны, как монах наносит ему новые шлепки веером. Музыка постепенно усиливалась и теперь звучала откуда-то сверху, но уже не придавала сил и бодрости, а как будто издевалась над беспомощностью мастера.
Неожиданно во время одной из атак Мусаси почувствовал, что его меч достал тело этого неуловимого монаха и, располосовав одежду, оставил на груди кровавый росчерк. Острие большого меча пересекло грудь китайца от правого плеча до левого бока, но только слегка взрезало кожу, почти не повредив мышц. И почти мгновенно жесткий край бумажного веера, сложенного в дощечку, ударил Мусаси в одну из наиболее активных болевых точек на лице. Все поплыло перед глазами мастера, исчез монах со своим немым слугой-мальчиком, исчез зал с рассыпанными лоскутами ткани и каплями крови, алеющими на зеркальной глади пола. Музыка вновь доносилась издалека и вновь была приятной. Ее переливы уносили куда-то вдаль, отвлекали от мыслей о том, что только что произошло в зале. Мусаси погрузился в мир сновидений.
Сколько продолжалось подобное состояние, Миямото не помнил. Он проснулся внезапно, как от толчка в спину. Легкий ветерок поигрывал складками его одежды. В зале никого не было, со стороны двора доносились щебет птиц и негромкие голоса учеников. Мусаси хлопнул в ладоши и удивился звучности хлопка. Вошел слуга, держа в руках охлажденный напиток из лепестков цветов. Влага приятно освежала, восстанавливала ясность мыслей. Наставник вновь ощутил прелесть бытия, легкость дыхания, стряхнул накатившее на него оцепенение.
– Кто входил ко мне сейчас? – строго спросил Мусаси слугу.
– Никто, господин, – с поклоном ответил слуга. – Вы изволили отдыхать после утренних занятий, и вас никто не посмел тревожить. Приходил только немой мальчик-служка с каким-то посланием, но его не допустили к вам, и он ушел, не оставив свитка. Больше никто не спрашивал вас, господин.
Мусаси отпустил слугу, встал, обошел зал, внимательно всматриваясь в обстановку, положение мелких предметов. Пол был идеально чист, все стояло на своих местах, нигде не было видно следов поединка, который Мусаси увидел во сне. Он подошел к шкатулке и открыл ее – его поминальная записка лежала на своем месте, перевязанная шнурком из красной и белой нитей. Никаких следов и подтверждений явности поединка не было. Было лишь непонятное и непроходящее ощущение не то удивления, не то разочарования, хотя ни волнения, ни тем более страха в своем сердце Мусаси не чувствовал.
Весь день до самого вечера прошел обычно. Тренировки сменились беседами с учениками, размышлениями о новых, более эффективных приемах ведения поединка. Вечером Мусаси еще раз обошел зал и еще раз все внимательно осмотрел. Он знал, что без него в этот зал никто не входит, и даже уборку здесь делали, только испросив разрешения. Сегодня Мусаси сюда никого не допускал, и, кроме слуги, приносившего прохладительный цветочный напиток, и его самого, в зале никого не было.
Вдруг что-то случилось с мыслями старого мастера. Они неотступно возвращались к шкатулке с поминальной запиской. Это была шкатулка из черного дерева, изящно инкрустированная снаружи, а внутри покрытая белым лаком безо всяких рисунков и инкрустаций. Миямото взял шкатулку в руки и открыл ее. Поминальная записка лежала в том же положении, в каком он видел ее днем. Мастер уже хотел захлопнуть шкатулку, но заметил, что свиток поминальной записки несколько ближе к верхнему краю. Днем он как-то не придал этому значения, а сейчас, внимательно присмотревшись, заметил, что на дне лежит еще что-то. Мусаси вынул свиток, и холодок пробежал у него по спине, чего с мастером не случалось со времени его детства, когда он сам еще был начинающим учеником. На белом дне шкатулки Миямото увидел белый бумажный веер. Он достал веер и развернул его. В центре красовался иероглиф Дао, а край был ровно срезан.
Мастер держал в руках бумажный веер, и гордая его голова все более и более склонялась на грудь. Он долго стоял в задумчивости и лишь поздно ночью отправился к себе в покои. А утром, когда наставник вышел к ученикам, на его столе лежал первый свиток будущего большого труда, именуемого «Путь меча».
Все было как во сне.
